<<<<<  | оглавление |  >>>>>

1.3. Жизненный мир и мир науки

Эпистемологические взгляды позднего Гуссерля отражены в работах конца 1920-х — 1930-х гг: «Формальная и трансцендентальная логика» (1929), «Картезианские размышления» (1931), «Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология» (1936), «Опыт и суждение» (1939). Среди них наибольшей оригинальностью и влиянием обладает знаменитый Кризис, где вопросы теории и практики науки разбираются в теснейшей связи с учением о жизненном мире (Lebenswelt). Понятие жизненного мира, ставшее центральным в этом неоконченном произведении, встречается уже в гуссерлевских лекциях середины 1920-х гг. [см., напр., ФП, 85, S.111]. Оно своеобразно расширяет и углубляет ранее использовавшийся Гуссерлем концепт окружающего мира (Umwelt). Мы полагаем, что учение о жизненном мире не отменяет идеи региональных онтологий, а скорее выступает ее более радикальным «прочтением».[1] В свете учения о жизненном мире концепция региональных онтологий приобретает ряд новых измерений, связанных в первую очередь с феноменологической ассимиляцией исторического, социо-культурного и повседневного опытов. Как замечал Ж.Деррида, отсутствие интереса Гуссерля к истории вплоть до Кризиса во многом объясняется его неприятием и критикой «историцизма» как одной из форм релятивизма [19, c.10]. Основатель феноменологии не случайно ставит в центр своих последних работ проблему науки, уже в ФТЛ он подчеркивал, что «научно-теоретические проблемы являются главной темой философии нашей эпохи» [81, S.10].

Тема «кризиса науки» появляется у Гуссерля задолго до начала работы над «духовным завещанием». Она связана с представлением философа о «подлинной научности», которая упускается в «объективистическом» подходе наук, оставляющем без внимания субъективность как источник конституирования всякой объективности. Такое упущение, согласно Гуссерлю, не только означает неадекватность способа постановки задач и методологии в науке, но и приводит ее к утрате своего жизненного смысла, к дегуманизации и равнодушному отстранению от самых животрепещущих для человека вопросов. Как метко подмечено в «Пражских докладах» (1935), «простые науки о фактах создают простых людей фактов» [77, S.104]. Ключевую причину «кризиса науки» основатель феноменологии усматривает в забвении ею своего истока — мира окружающей жизни, который был и остается почвой всей научной теории и практики.

Научное описание мира в виде «объективной реальности» не является изначальным, поскольку сама наука представляет определенное историко-культурное свершение человечества на довольно-таки позднем этапе своего развития. Это означает, что переход к наукообразному миру был осуществлен из некоторого прежде нее существовавшего донаучного мира. Исторически предданный науке мир являет собой одну из ипостасей жизненного мира. Донаучный мир характеризуется конечно-конкретным чувственным опытом окружающих вещей, опытом, мотивированным сугубо практически-ситуационными интересами. Но изнутри этого опыта на основе той же жизненной практики вырастают задачи и цели, которые по мере своего воплощения в жизнь переосмысливаются, осуществляя «переворот» в миропонимании. Развитие человеческой практики инспирирует настоятельную потребность «схватить» этот текучий и вечно изменчивый мир в едином образе, сделать его исчислимым и поддающимся точным прогнозам в отношении того, в какой степени и каким образом человечество может им располагать. Ситуационные истины жизненного мира подлежат транспонированию в унифицированные по сфере действия и постоянно значимые «объективные» истины, «истины-в-себе». Появляется новый, теоретический, взгляд на мир, что приводит к рождению универсалистски направленной философии и находящейся с ней в ближайшей связи объективной науки. Оперирование с конкретно-единичным в целях обеспечения текущих жизненных нужд заслоняется рассмотрением идеально-всеобщего sub specie aeterni.

Согласно Гуссерлю, основными предпосылками, составляющими возможность перехода к «объективному миру», прежде всего являются язык (в качестве изначально идеального образования) и свойственная жизненному миру типичность всех его объектов, ситуаций и их изменений.

Обсуждая в Кризисе проблему исторической возможности объективной науки, Гуссерль писал, что объективность есть когнитивное свершение, «которое, во-первых, предполагает метод определенной систематической идеализации, создающей мир идеалов, вырабатываемых определенным образом и систематически конструируемых в бесконечности, и, во-вторых, делает очевидной применимость сконструированных идеальностей к миру опыта» [76, S.360]. Феноменологический экскурс к истокам геометрии вскрывает основополагающую и значимую для всего последующего научного процесса форму идеализации, а именно, идеализацию пространственных тел и самого окружающего пространства. Поэтапное вычленение все более и более совершенных форм окружающих предметов в целях их технического и практического использования неизбежно приводит к предельным уровням совершенства — собственно, к идеальным прямым, плоскостям, фигурам, к «чистому» геометрическому пространству.

Идеализация в геометрии была лишь первым шагом на пути к «объективному миру» науки. Последовавшая вслед за этим арифметизация геометрии привела к полной унификации языка описания мира, открывая невиданные до этого перспективы научного исчисления. Одновременно арифметизация геометрии означала полную трансформацию «наглядного мышления», разрыв непосредственной связи с чувственно воспринимаемой действительностью. Нужно ли напоминать, что все достижения были внедрены как в естествознание, так и в науки о человеке. Претензия на универсализм научного подхода была подкреплена развитием формальной логики, которая в союзе с математикой могла обеспечить формализацию мира, т.е. мир стал пониматься наукой в смысле описывающих его формул, а познание мира стало совпадать с открытием таких формул. Апофеозом научной объективации мира Гуссерль считает «технизацию» методов, окончательно выхолащивающую исконный смысл естествознания: отношения с реальностью превращаются в определенную технику оперирования с символами, за которыми с одинаковым успехом могут стоять горные породы, галактики, человеческие сообщества.

Таким образом, то, что первоначально мыслилось в роли методических «лесов» для работы с самой действительностью, по мере осуществления универсальной обработки окружающего мира жизни теряет свой изначальный смысл, приобретая статус «объективной реальности». Жизненный мир полностью застраивается научными «лесами» и исчезает из поля зрения ученых. В результате такого смещения планов научная картина мира сливается с самим миром.[2] Далее это положение вещей впитывается последующей традицией уже как нечто само собой разумеющееся. Научные модели приписываются миру в качестве его собственного содержания, «как если бы он изначально представлял собою цепь квантификаций, формализации и протокольных тезисов» [Свасьян, 55, с.54]. Сегодня уже с большим трудом может быть вполне осознано, что «объективный мир», о котором говорит наука, есть только идеализированная модель мира, обладающая «математическим существованием», что эта модель всегда останется лишь гипотезой, требующей бесконечного процесса проверки [см. 15, c.81].

Тем не менее стоит задуматься над последствиями, к которым приводит то обстоятельство, что под рубрикой «объективный мир» начинает пониматься научная картина мира в виду всех вышеописанных порождающих ее механизмов. Как отмечает К.А.Свасьян, «если наука, оторвавшись от жизненного мира, лишилась жизненного значения, то в свою очередь мир, созданный по образу и подобию науки, оказался дегуманизированным миром» [55, с.54]. В самом деле, одним из значительных достижений идеализации было отстранение научного исследования от мира личности и более того — от всей человеческой практики в ее неповторимом культурном контексте. Если мир представлен сверхабстрактными унифицированными формулами на бумаге, то это кардинально меняет само отношение к нему. Не трудно заметить, что ориентация в конкретном мире и оперирование с формулами — резко отличающиеся по смыслу деятельности. Будучи работником цеха «чистой науки», я могу вдохновенно творить в идеальных пространствах, допустим, ядерной физики, генетики или социальной психологии, не особенно ясно осознавая всю гамму возможностей применения моего унифицированного продукта в конкретном мире.

В свете феноменологического прочтения «родословной» объективных наук становится очевидной необходимость свежего взгляда на представления об их опытном характере. Предмет опыта позитивных наук — «объективное». Его смысл уже достаточно прояснен для того, чтобы мог возникнуть вопрос: как «объективное» может быть доступным опыту? «Возможность опыта (Erfahrbarkeit) чего-то объективного не отличается от возможности опыта бесконечно удаленного геометрического образа и, в общем, не отличается от возможности опыта всех бесконечных «идей», включая, например, бесконечность числовых рядов» [Кризис, 76, S.131f]. Понимая опыт как непосредственную данность предмета, Гуссерль считает, что позитивные науки не следуют опыту в принципе, не начинают с опыта, что для всех их индукций окончательное подтверждение опытом не является обязательным. Опытный статус наук может быть оправдан только тем, что они черпают очевидности предданного жизненного мира [ibidem]. Всякий научный опыт уже всегда включает в себя все аспекты допредикативного опыта[3] жизненного мира, основу которого составляют первичные чувственные созерцания. Среди них ведущую роль играет восприятие. Именно в восприятии вещь дана как «она сама», в своей «пра-оригинальности». Актуальное «восприятие является первичным модусом созерцания, оно показывает в изначальной подлинности, то есть в модусе самоприсутствия» [ibid, S.107f].

Ученые в своих научных трудах не задумываясь черпают «ресурсы» мира окружающей жизни, ее само собой разумеющиеся очевидности. Все научные предприятия и весь мир науки в целом находятся в постоянной «референции значения» к жизненному миру, любой их опыт пронизан верифицирующими интуициями донаучной жизни.

Научная объективность тесно связана с установлением тех или иных «объективных обстоятельств дел», которые выражаются в научных фактах. Однако нельзя забывать, что любой такой факт всегда уже проинтерпретирован со стороны своего смысла, своей значимости или незначимости, от которых он не может быть «отмыслен», поскольку сам есть не что иное, как структура смысла, рождающаяся в конститутивной активности сознания. И этот смысл конституируется под влиянием эмпирически наличной действительности не в большей степени, чем под влиянием научных традиций, транслирующих из поколения в поколение, от учителя к ученику парадигмы смыслообразования и устоявшиеся значимости. Гуссерль демонстрирует в Кризисе, что смысл и значимости не происходят впервые из научного отношения к объектам, а имплицитно предполагаются всегда уже заранее значимым миром окружающей жизни, в котором ближайшим образом живут люди науки. Так же и научная общезначимость изначально укоренена в универсальной общности предданного мира.

Примечательно, что в своем последнем произведении Гуссерль рассматривает через призму жизненного мира не только теорию науки, но и ее практику. Банальная истина: человек не рождается ученым со специфическим научным видением и формализованным мышлением. Учеными становятся, уже обладая определенным багажом ненаучных знаний, опыта, и некоторым донаучным мышлением. Именно на этой основе вырастают потом специфические качества, присущие деятелю науки. Всякий вновь входящий в научный мир поначалу вынужден истолковывать весь шквал обрушивающихся на него понятий в интуициях доступного ему жизненного мира, и только затем, когда он обучается видеть мир «научно», жизненное видение оттесняется на задний план. Сказанное отнюдь не означает, что человек тогда полностью растворяется в ученом и жизненный мир теряет для него свою значимость. Повседневные донаучные знания и способы обращения с вещами постоянно дают о себе знать, постоянно используются в научном предприятии.

Все научные проблемы теми или иными путями проистекают из жизненного мира, мотивированны жизненными интересами. Разрешение научных проблем в конечном счете направлено на то, чтобы сделать возможной нашу практическую жизнь в этом мире, реалии которого, хотя часто и сокрыты серостью повседневности, но всегда предполагаются как более «жесткие» по сравнению с «виртуальностью» научных теорий. Научные работы имеют одну типическую особенность, выделяющую мир науки среди других подобных миров. Частные труды и результаты ученых нерасторжимо сопринадлежат друг другу и вместе сливаются в одну тотальную теоретическую систему. «Научный мир, бытийный горизонт ученых, имеет характер одной-единственной работы или сооружения, возрастающего в бесконечности, над которым непрестанно трудятся коррелятивно ему принадлежащие поколения ученых» [Кризис, 76, S.460]. Все частные профессиональные миры охватываются единым жизненным миром. Это может оставаться незамеченным только потому, что, находясь в научной установке, ученый мыслит в горизонте своей теоретической цели, так сказать, мыслит к ней, имея ее в качестве горизонта привилегированной универсальной значимости, как ближайший горизонт интереса своего призвания, и остальной мир, мир-тотальность, находится за пределами его интереса [ibid, S.460].

Резюмируем основные моменты философии науки позднего Гуссерля. Жизненный мир преддан науке культурно-исторически как то, в чем она генетически укоренена, будучи одним из проектов человечества. Жизненный мир преддан науке также индивидуально-биографически, поскольку каждый человек, вступающий в сферу научной деятельности, исходит из окружающего мира своей жизни. Наконец, жизненный мир постоянно имманентно пронизывает собой всякое научное начинание, всякое теоретическое построение. Как мир первичного опыта и изначальных значимостей он принимается интуитивно, без раздумий, и постоянно имеется в виду как нечто само собой разумеющееся. Этот мир континуально функционирует как бы на «заднем плане» нашей сознательной жизни, большей частью оставаясь незамечаемым. Но любая, в том числе научная, тематизация становится возможной только изнутри этого нетематического горизонта.

Может сложиться впечатление, что в концепции жизненного мира Гуссерль возвращается к тому повседневному опыту «естественной установки», от которого всегда отталкивалась трансцендентальная феноменология. Так оно и есть, но следует также учесть, что это возвращение — не возвращение к «наивности» жизни и забвение трансцендентального способа рассмотрения. Напротив, возвращение к жизненному миру — это последняя попытка радикализировать трансцендентальное вопрошание, это попытка осмыслить предданный мир жизни в его трансцендентальном конституировании. Иначе говоря, возвращение к жизненному миру мыслится основателем феноменологии как возвращение к латентно функционирующей трансцендентальной субъективности. Неслучайно Гуссерль, предваряя издание первых частей Кризиса в белградском журнале «Философия», писал: «Труд, который я начинаю с данной публикации и закончу в серии последующих статей в «Философии», делает попытку путем телеологически-исторического осмысления истоков нашей кризисной научной и философской ситуации обосновать неизбежную необходимость трансцендентально-феноменологического поворота философии» [цит. по: 76, S.XIV]. Бивалентность понятия «жизненный мир», на которую указывали исследователи [см. Агуирре, 67, S.133], состоит в том, что, с одной стороны, это «естественное» понятие, а, с другой стороны, — трансцендентальное. Соответственно, и изучение жизненного мира может вестись двояким образом: как в естественной, так и в трансцендентальной, сопряженной с эпохе, установке.

Согласно Гуссерлю, возвращение к жизненному миру должно идти путем демонтажа (Abbau) заслоняющих его научных идеализаций, наслоений смысла. В ОС это возвращение подразумевает два этапа: 1) возвращение (Rückgang) от предданного мира со всеми его смысловыми седиментациями, науками и научными определениями к изначальному жизненному миру; 2) обратное вопрошание (Rückfrage) от жизненного мира к тем субъективным действиям (Leistungen), в которых он берет начало как смыслоформирование [78, S.49].

Выделив в качестве основных структур жизненного мира вещь и сознание, трансцендентальное исследование наталкивается далее на парадокс, который Гуссерль называет «парадоксом человеческой субъективности»: субъективность (а затем — интерсубъективность), конституирующая мир как трансцендентальный феномен, является в то же время частью этого мира. Попытка разрешить этот парадокс с помощью концепта чистого Я, к которому Гуссерль все чаще прибегает, кажется нам неубедительной в силу неочевидности самого этого чистого Я.[4] Разрешение данного парадокса на основе разведения эмпирической и трансцендентальной субъективности представляется более правдоподобным, но оно не снимает поставленной нами в предыдущем параграфе проблемы.

И это не единственный парадокс рассматриваемой концепции. Противопоставление науки и жизненного мира, полагаемого в качестве ее основания, нивелируется тем обстоятельством, что научные результаты оказывают обратное влияние на жизненный мир, не только преображая, но и входя в его состав (поскольку он мыслится как миро-тотальность) [см. Штрёкер, 98, p.132]. Каким образом такой жизненный мир может служить руководящим принципом для трансцендентальной феноменологии?

Фрагментарность и незавершенность учения о жизненном мире, неотступный мотив «абсолютно начинающего» создают условия для разноречивых и, в принципе, малообоснованных толкований рассматриваемого понятия. Зачатки «науки о жизненном мире», представленные в Кризисе и ОС, настолько скудны, что позволительно усомниться в обоснованности любого далеко идущего толкования понятия жизненного мира у Гуссерля. Замеченная нами скудость объясняется не только упомянутыми фактическими обстоятельствами, но и фундаментальной непроясненностью самого феномена мира в гуссерлевской феноменологии. Понимание мира как универсума вещей (в естественной установке) и тотального горизонта (в трансцендентальной установке) представляется такой самопонятностью, которая должна была бы стать первоочередной темой феноменологии субъективности, но не стала ею.

<<<<<  | оглавление |  >>>>>

Вы можете обсудить диссертацию на Форуме или отправить письмо автору

Copyright © 2001-2003 Иван Шкуратов
Последние изменения внесены 09 марта 2003 г.