ИССЛЕДОВАНИЯ

<<<<<  | оглавление>>>>>

 

 

Вторая глава. Критический анализ
основных положений феноменологической психологии Э. Гуссерля

 

2.1. Исторические источники и предпосылки возникновения феноменологической психологии

 

Предлагаемый анализ источников феноменологической психологии не может претендовать на полноту исторического рассмотрения, поскольку такое рассмотрение является самостоятельной, весьма трудоемкой и обширной задачей, которая, во-первых, способна затмить собой нашу тему, а, во-вторых, не оправдана целью настоящей работы. В связи с этим мы ограничимся лишь непосредственными источниками обсуждаемого подхода. Далее следует учесть различия в характере и степени влияния тех или иных непосредственных источников на возникновение и развитие феноменологической психологии Гуссерля. В данном отношении мы руководствуемся принципом соразмерности, который подразумевает рассмотрение только тех непосредственных источников, которые предопределили парадигматический характер рассматриваемого учения, т.е. его основополагающие идеи, а не какие-либо частные решения. Вследствие этого мы сочли возможным отказаться от рассмотрения концепций К.Штумпфа, А.Мейнонга, Т.Липпса и др., оказавших значительное, но все же не определяющее влияние на развитие феноменологической психологии Гуссерля. Таким образом, наш историко-сравнительный анализ будет минималистским: рассмотрению подлежат только те источники, от изучения которых совершенно невозможно отвлечься для понимания основ феноменологического подхода в психологии и, далее, его перспектив

 

2.1.1. Дескриптивная психология Ф. Брентано

  

Сказать, что немецкий философ Франц Брентано (1838-1917) оказал серьезнейшее влияние на феноменологическую психологию Гуссерля или на его философию в целом, — значит не сказать ничего. Именно с посещений лекций Брентано в Вене в 1884-1886 гг. началось гуссерлевское обращение к философии, именно его Гуссерль считал своим единственным учителем в философии. Более того, несмотря на тягу Гуссерля к предельной самостоятельности мышления, есть все основания утверждать, что Брентано предопределил и пафос (философский радикализм), и цель (строгая наука), и тему (интенциональные феномены) феноменологического проекта, равно как и способ разработки этой темы (внутреннее восприятие). Ему же Гуссерль во многом обязан первичным кругом чтения и своими философскими предпочтениями. Вместе с тем, следует предотвратить ложное толкование, будто гуссерлевская феноменология заимствует брентановские концепты. Правильнее было бы сказать, что воззрения Брентано послужили тем исходным материалом, который был значительно преображен в ходе феноменологической работы Гуссерля. 

Фундаментальные идеи психологии Брентано изложены в первом томе его труда «Психология с эмпирической точки зрения» (1874)[1]. Нужно заметить, что Брентано был убежденным сторонником позитивизма и недолюбливал немецкую классическую философию, считая ее в соответствии с выдвинутым им учением о четырех фазах развития философии эпохой крайнего упадка. В своей приверженности линии О.Конта он подчас доходил до крайностей, называя естественнонаучный метод «подлинным методом философии». В предисловии к «Психологии» говорится: «Название, которое я дал своей работе, характеризует ее и по предмету, и по методу. Моя исходная установка в психологии является эмпирической; только опыт значим для меня как наставник — но я разделяю убеждение, что эта точка зрения вполне совместима с допущением определенного идеального созерцания» [7, с.11]. Эмпиризм, о котором заявлял Брентано, оказался весьма своеобразным и вряд ли совпадал с представлениями экспериментальной психологии. Брентано не мог смириться с универсализмом физиологического исследования души. Тем не менее он четко придерживался идеи строго научной психологии, которая мыслилась как «венец» наук и основа философии: «нам нужно ядро признанной всеми истины… На место психологий мы обязаны поставить психологию» [там же].

Позднее Брентано выделил в рамках своей психологии два направления исследования: дескриптивную психологию («психогнозию») и генетическую психологию. Первое и, по мнению Брентано, важнейшее направление имеет своей целью описание состава и структуры психических феноменов, второе, близкое физиологии, — изучение законов, по которым эти феномены появляются и исчезают. Отголосок такого подразделения исследования мы встречаем затем у Гуссерля в учениях о статической и генетической конституции.

Свою исходную задачу Брентано видел в том, чтобы вычленить саму сферу психологической науки, найти строгий критерий отличия психических феноменов от не-психических, или физических. Заметим, что понятие «феномен» Брентано употребляет скорее в контовском смысле (phénomène), нежели в кантовском, где феномен противопоставляется ноумену. Различие психических и физических феноменов, соответствующее различию внутреннего и внешнего опыта, знаменует собой кардинальное размежевание предметов психологии и естествознания. Брентано указал шесть отличительных признаков психических феноменов. Среди этих признаков основополагающее значение имеет интенциональность. «Всякий психический феномен, — писал Брентано в своем главном труде, — характеризуется посредством того, что средневековые схоласты называли интенциональным (или же ментальным) внутренним существованием (Inexistenz) предмета[2], и что мы, хотя и в несколько двусмысленных выражениях, назвали бы отношением к содержанию, направленностью на объект (под которым здесь не должна пониматься реальность), или имманентной предметностью. Любой психический феномен содержит в себе нечто в качестве объекта, хотя и не одинаковым образом. В представлении нечто представляется, в суждении нечто утверждается или отрицается, в любви — любится, в ненависти — ненавидится и т.д.» [7, с.33].

Двусмысленность этого определения, подмеченная самим Брентано, стала причиной многочисленной критики в его адрес. В самом деле, ментальное существование предмета подразумевает, что этот предмет существует в сознании, к тому же выводу подталкивают и ссылки на «отношение к содержанию» и «имманентную предметность»; «объект» направленности опять-таки определяется как нереальный. Как это согласуется с определением психического феномена в качестве направленности на объект, определением, которое, по словам Г.Шпигельберга, Брентано считал важнейшим? Нетрудно заметить, что если психический феномен, или сознание, определяется как направленность на объект, а под этим объектом должно понимать нереальное, то сознание оказывается направленным исключительно на свои «имманентные предметности», т.е. не на вещи, а на представления вещей. Позднее Брентано всячески отрицал эту нелепую трактовку. В письме к А.Марти он подчеркивал: «Я не считал, однако, будто имманентный объект = «представленному объекту». Представление имеет объектом не «представленную вещь», но «вещь»…» [там же, с.145]. На наш взгляд, недоразумение возникло отнюдь не случайно, и толкование, от которого открещивается Брентано, было вполне закономерным. Брентано сумел ухватить идею интенциональности лишь в самых общих чертах, но не смог выделить и описать специфику ее структуры. В значительной степени апории обсуждаемого определения являются следствием того, что Брентано не признавал идеально-всеобщее и исходил из существования лишь реальных единичностей. Поэтому «природа» имманентного объекта не могла быть им прояснена.[3]

Гуссерлевская критика Брентано в ЛИэто прежде всего критика двусмысленности используемых понятий. Так, Гуссерль обнаруживает эквивокацию в брентановской концепции феномена: феноменом называется как акт сознания, так и его объект. Далее основатель феноменологии замечает, что несмотря на желание Брентано четко разграничить психические и физические феномены, они нередко смешиваются [см. 20, с.325, 342сл]. Конечно же, Гуссерль не обходит стороной и проблему «имманентного объекта». По его мнению, у Брентано не прояснен характер связи между предметом, имманентной предметностью и сознанием. Имманентная предметность не может быть реальной составной частью переживаний сознания. Но здесь весьма тонкий момент: Брентано называл объект имманентным, дабы противопоставить его трансцендентным объектам, в то же время, Гуссерль сам часто вынужден говорить о ноэме как «принадлежащей» сознанию, «обитающей в нем».

Важно подчеркнуть, что интенциональность рассматривается в качестве сущностной характеристики психических феноменов как Брентано, так и Гуссерлем. Однако если второй признавал наличие неинтенциональных психических образований, то для первого «интенциональный» и «психический» были синонимами. Такая жесткая позиция порождала немало противоречий, связанных с серьезными сомнениями в отношении интенционального характера некоторых психических феноменов, например, настроений, ощущений и чувств. Брентано вышел из этой щекотливой ситуации путем различения первичной и вторичной интенциональности, соответственно, первичного и вторичного объекта сознания. Введение двойной интенциональности помогало также избежать проблемы «бессознательного сознания», представлявшейся философу очень серьезной. «Всякий психический акт является осознанным; сознание о нем дано в нем самом. Поэтому всякий, даже самый простой психический акт обладает двойным — первичным и вторичным — объектом. К примеру, простейший акт, в котором мы слышим, имеет звук первичным объектом, а вторичным — самого себя, [т.е.] психический феномен, в котором слышится звук» [7, с.90сл]. Если первичный объект мог отсутствовать, то вторичный — само сознание — с необходимостью имел место. О.Краус в известном Введении в «Психологию» Брентано [88] отстаивает интенциональность ощущений, отождествляя их при этом с внешними восприятиями. Упомянутые здесь проблемы неинтенционального и самосознания, которые мы считаем одними из важнейших в феноменологической психологии, будут рассматриваться подробнее в связи с учением Гуссерля.

Следующая задача, на которую была направлена дескриптивная психология Брентано, состояла в классификации психических феноменов. В соответствии со способом полагания объекта философ различает три класса психических феноменов: акты представления, акты суждения и акты душевных движений (чувства и воля), которые получили также название феноменов «любви и ненависти». Предполагалось, что эта классификация является исчерпывающей. Акты представления не только составляют первый класс психических феноменов, но и лежат в основании феноменов других классов. Нельзя судить, любить или ненавидеть, не имея представления того, о чем судят, что любят или ненавидят.

В ЛИ II Гуссерль уделяет значительное внимание проблеме представления. Результатом его тщательного анализа является вскрытие многочисленных эквивокаций этого понятия. Представление в смысле элементарного акта не может, согласно Гуссерлю, лежать в основе всех других актов сознания. Существует целая группа простых актов, которые дают предмет своеобразными способами, несводимыми к акту представления. В итоге именно этот класс простых объективирующих актов Гуссерль и называет представлениями в широком смысле. Такие представления действительно составляют основу всех комплексных актов.

По мнению Брентано, методологическую основу психологии, как и естествознания, образуют восприятие и опыт [69, S.40]. Однако в отличие от естествознания психология должна руководствоваться не внешним, а внутренним восприятием, которое обладает самоочевидностью и тем самым дает психологии преимущество над естествознанием с его относительными истинами. Под внутренним восприятием Брентано понимает непосредственное сознание переживаний, благодаря которому мы знаем о своих психических процессах. Внутреннее восприятие философ старательно отличает от самонаблюдения (интроспекции), доступной посредством памяти и потому ненадежной.

Гуссерль выдвинул несколько возражений в отношении брентановской концепции «внутреннего восприятия». Во-первых, он полагал сомнительным сам «механизм» внутреннего восприятия на основе двойной интенциональности. Во-вторых, он указывал на то обстоятельство, что большинство психических переживаний не могут быть очевидными, следовательно, требуется подразделение внутреннего сознания по степени очевидности. Психические феномены могут восприниматься таким же трансцендентным образом, как и внешние вещи, будучи пространственно локализованными. Например, боль, сверлящую в зубе, страх, перехватывающий горло, я воспринимаю в том же самом смысле, что и деревья, раскачиваемые ветром [84, S.323]. Наконец, брентановская концепция внутреннего восприятия (в качестве непосредственного самосознания) «размывала» понятие восприятия как предметного схватывания (апперцепции).

С неизменным уважением подчеркивая значимость дескриптивной психологии Брентано для возможности феноменологического исследования, Гуссерль одновременно указывал, что его учение не является продолжением этой психологии. Брентано, по мнению Гуссерля, еще оставался в определенном смысле натуралистом: эйдетический метод и интенциональный анализ смыслопридающего сознания были ему неизвестны [см. 85, S.37].

  

2.1.2. Программа описательной психологии В. Дильтея

   

Наше обращение к Вильгельму Дильтею (1833-1911) как к одному из основополагающих источников феноменологической психологии на первый взгляд может показаться странным. Но ничего странного в этом нет, если мы учтем непреходящую значимость проведенных Дильтеем различий между объяснительным и описательным типом исследований в психологии и, соответственно, между естествознанием и «науками о духе» для самой возможности феноменологического подхода в психологии. Проведенные Дильтеем различия по своей цели очевидным образом перекликаются с различиями Брентано, хотя последний проводит их на основании предмета, а первый — на основе исходного пункта и метода психологического исследования [ср. Хайдеггер, 60, с.152]. 

Рассмотрение описательной психологии Дильтея в данном контексте обусловлено еще и тем обстоятельством, что некоторые из ее идей, упущенные, на наш взгляд Гуссерлем, представляют серьезный интерес для определения перспектив феноменологического подхода в психологии.

Важность дильтеевской критики натурализма для феноменологического проекта неоднократно подчеркивалась в проводившихся исследованиях по феноменологической психологии Гуссерля [см. Drüe, 70, S.21ff; Kockelmans, 86, p.83ff]. Как отмечает Хайдеггер, «Дильтей оказал на него [Гуссерля — И.Ш.] особое влияние, и именно в плане выработки новой психологии» [63, с.126]. Сам Гуссерль в лекциях ФП, в Идеях II, в рукописном наследии постоянно указывал на высокое значение идей Дильтея для развития феноменологии. В свою очередь Дильтей был одним из первых, кто оценил «гений философского анализа» Гуссерля и признал новаторский характер его ЛИ [см. Плотников, 47, с.159][4]. Однако после нашумевшей статьи Гуссерля «Философия как строгая наука» (1911), где заблуждения «историцизма» разбирались на примере работы Дильтея, их отношения ухудшились. Дильтей считал неправомерным причисление себя к релятивистам и скептикам. В письмах к Гуссерлю незадолго до своей смерти он акцентировал общность целей развитой им философии и феноменологии, «единство нашей борьбы против господства естествознания над философией, борьбы, которую мы ведем с разных сторон» [44, с.149].

Дильтеевская работа «Идеи к описательной и расчленяющей психологии» появилась двадцатью годами позднее «Психологии» Брентано, однако имела значительно больший резонанс в научном и философском сообществе. Как замечает Н.С.Плотников, она ознаменовала «начало обширной и по сей день незавершенной дискуссии о предмете и задачах психологической науки и, в свете предпринятого им [Дильтеем — И.Ш.] различения объяснения и понимания, — гуманитарных наук в целом» [47, с.136]. Подобно тому, как Брентано искал в психологии основание философии (и шире: общественных наук), Дильтей в своей «Описательной психологии» пытался заложить основы для выделенной им сферы «наук о духе» (Geistwissenschaften, гуманитарных наук).

В самом начале своего исследования Дильтей вводит различие объяснительных и описательных наук. Далее это различие переносится в сферу психологии. Объяснительная психология, согласно Дильтею, строится на основе каузального выведения всех психических феноменов из ограниченного числа первичных элементов. Она имеет ярко выраженный гипотетико-конструтивный характер, т.е. создает гипотетические конструкции душевных явлений путем установления причинно-следственных зависимостей между первоэлементами (физиологическими или спекулятивными). Такая психология носит принципиально гипотетический характер, что не позволяет принять ее в качестве основания для наук о духе. Более того, все подобные гипотезы покоятся на метафизических предпосылках (например, параллелизма нервных и психических процессов), которые в принципе не допускают опытного подтверждения или опровержения [см. Плотников, 47, с.140]. Фактически, замечает Дильтей, объяснительная психология уже исходит из того единства психической жизни, которое она берется объяснить путем индуктивных конструкций.

Источник трудностей объяснительной психологии (которая, по Дильтею, все же имеет свою эвристическую ценность) в первую очередь видится в неправомерном распространении естественнонаучных методов и понятий на область душевной жизни и истории [25, с.92]. Дильтей выдвигает свой знаменитый тезис о несоразмерности методов естествознания и гуманитарных наук: природу мы объясняем, духовную жизнь мы понимаем. Примечательно, что основоположник экспериментальной психологии В.Вундт поддержал эту позицию. В его «Логике наук о духе» говорится: «Природу мы стремимся объяснить, <…> духовные процессы <…> или то, что мы на основании определенных объективных свойств к ним относим, мы стремимся не только лишь объяснить, но также и понимать» [цит. по: 47, с.138]. Несмотря на свою кажущуюся самопонятность, тезис Дильтея нуждается в прояснении. Речь в нем не идет о полной неприменимости объяснения к сфере наук о духе. Скорее, имеется в виду именно неприменимость каузальных объяснений, тогда как телеологические, мотивационные, исторические объяснения вполне допустимы в сфере гуманитарного познания [см. там же, с.178]. С другой стороны, под пониманием Дильтей разумеет вовсе не голую рассудочную (познавательную) деятельность. «Объясняем мы путем чисто-интеллектуальных процессов, но понимаем через взаимодействие в постижении всех душевных сил» [25, с.59]. — Здесь уже заложен фундамент концепции понимания у Хайдеггера и Гадамера.

Стоит, видимо, немного задержаться на этой трактовке понимания. Во-первых, она абсолютно неслучайна в контексте философских воззрений Дильтея. Лейтмотивом его философствования было стремление к постижению взаимосвязи (Zusammenhang) жизни как целого. Достаточно вдуматься в смысл двух известных изречений Дильтея, чтобы понять как именно он «позиционирует» себя на философском поприще и в чем видит свою собственную задачу. «Основная мысль моей философии — та, что до сих пор в основу философии не был положен целостный, полный, неискаженный опыт, а с ним и целостная, полная действительность» [цит. по: 47, с.75]. Второе высказывание конкретизирует первое: «В жилах познающего субъекта, которого конструируют Локк, Юм и Кант, течет не настоящая кровь, а разжиженный сок разума как голой мыслительной деятельности» [26, с.274]. Стрела, направленная сквозь отмеченные точки, неминуемо должна была попасть в сердце гуссерлевской феноменологии. Гуссерль, без сомнений, пытался оживить «трансцендентального субъекта», наполнить его жилы «настоящей кровью», но удалось ли ему избежать редукционизма и интеллектуализма, против которых так яростно выступает Дильтей? Целое жизни, согласно Дильтею, больше чем Ratio [25, с.94], и как раз в понимании мы исходим из связи целого [там же, с.59].

Таким образом, основополагающая черта описательной психологии состоит в принятии в качестве своего исходного пункта целостной взаимосвязи жизни. Эта взаимосвязь дана первично, а не обретается путем конструирования из «элементов»; она доступна непосредственно в самом жизнепереживании, до всякого направленного познания [ср. Хайдеггер, 60, с.154]. Взаимосвязь жизни понимается Дильтеем как живая, свободная, историческая. Соответственно, описательная психология не нуждается в гипотетико-каузальном конструировании, ей, напротив, необходим анализ, выделение структурной связи. Ее задача — познание «единообразно проявляющихся во всякой развитой человеческой духовной жизни составных частей и связей, объединяющихся в одну единую связь, которая непримышляется и не выводится, а переживается» [25, с.28]. Если объяснительная психология начинает с гипотез, то описательная ими заканчивает [25, с.63].

Сравним указанные принципы описательной психологии Дильтея с подходом Гуссерля.

1) Предметом и первичной данностью описательной психологии является целое как взаимосвязь жизни (или жизнепереживания). Это целое — не сумма частей, не дискретный ряд, связываемый внешним принципом. Это целое первично, а субъектный и предметный полюса — лишь вторичные абстракции. «Мир и “Я” суть лишь понятия, отвлеченные от континуума жизнеосуществления» [Плотников, 47, с.83]. Гуссерль часто постулирует первичность целого в виде потока сознания или тотального предданного горизонта мира, однако первично тематизируемым, исходной точкой его исследования неизбежно оказывается некий фрагмент (Stück) целого, например, отдельный акт переживания. Феноменология сознания оперирует актами, их сущностями и связями, незаметно скатываясь к отвергаемому атомизму. Примечательно, что Гуссерль, начиная с ЛИ, понимает целое исключительно как целое частей, возможность существования простых целостностей им вообще не рассматривается. Различенность мира и Я принимается Гуссерлем как предпосылка феноменологической работы, поэтому об их целом не может быть и речи. Заметим, что, говоря о целом, сам Дильтей зачастую берет его как фон активности, прибегая даже к гуссерлевской метафоре «горизонта».

2) Взаимосвязь жизни рассматривается Дильтеем как непосредственно доступная. Осознавание (Innerwerden) этой жизни не предполагает рефлективного обращения, человек «обладает собой», «знаком с собой» непосредственно, интимнейшим образом [см. Плотников, 47, с.83]. По Гуссерлю, о переживаниях мы можем знать только посредством рефлексии [Идеи I, 12, с.172]. Что же касается таких целостных взаимосвязей, как поток переживаний, то они вообще не могут схватываться единым рефлективным взором: «никогда не бывает так, чтобы такая целая взаимосвязь давалась или могла даваться одним-единственным чистым взглядом» [там же, с.182]. Их данность предполагает еще и посредство идеативного синтеза, т.е. они могут схватываться только как идеи [там же]. Как же получается, что первичная взаимосвязь жизни (заметим: живой жизни), которая по Дильтею предшествует всякому познанию, постигается у Гуссерля только в дважды опосредованном познании и только как идея? На наш взгляд, корень выявленной проблемы состоит в несоразмерности рефлексии и первичной целостности жизни. Рефлексия как направленная интенция может только выхватывать переживания из потока, но не в силах охватить то целое, к которому принадлежит и она сама.

Итак, в качестве принципа постижения единства жизнеосуществления Дильтей — в противоположность концепциям, основанным на рефлексии и «вчуствовании» — выдвигает понимание (в выше очерченном смысле). Тем не менее основатель «понимающей психологии» не смог разработать методологию понимания. Это послужило поводом для утверждения Г.Эббингауза, что дильтеевское понимание ничем не отличается от понимания в «популярной психологии». Гуссерль примкнул к возражению Эббингауза, считая, что такое понимание не может выйти за рамки индивидуального к всеобщим законам психической жизни [см. Drüe, 70, S.23f]. Фактически, Гуссерль адресует Дильтею тот же упрек, что и Брентано: «Он [Дильтей] еще не видел, что имеется нечто такое, как всеобщая дескрипция сущности на основе интуиции, но теперь — интуиции сущности» [цит. по: 70, S.24]. В этой связи важно указать на два момента. Первый: подобные возражения не учитывают, что конкретная и целостная субъективность, из которой исходит Дильтей, рассматривается им не как индивидуальная, но как культурно-историческая, индивидуум с самого начала берется как составная часть общества. Второй момент: интуиция сущности, в которой Гуссерль видел неисчерпаемый источник познания, расценивается поздним Дильтеем лишь как инструмент для конструирования «абстрактных сущностей» [см. Шпигельберг, 65, с.130].

В заключение оттеним еще одну особенность «описательной психологии». Если «единицей» гуссерлевского анализа выступают отдельные акты (которые, впрочем, могут «переплетаться», образуя комплексы), то для Дильтея «единицей» аналитического описания служат целостные состояния душевной жизни, которые включают в себя одновременно моменты представления, чувства и воли. Именно эти состояния и представляют ту связь, которая задает правила течения отдельных процессов.

  

2.1.3. Предпосылки возникновения феноменологической психологии Э.Гуссерля

   

Гуссерль формировал основы феноменологического подхода в психологии в эпоху коренной трансформации психологической науки и ее институтов. Конец XIX — начало XX вв. были ознаменованы тотальным переосмыслением предмета, методов и задач психологии. Как никогда ранее стало проблематичным ее традиционное определение как «науки о душе», тезис о «психологии без души» уже не казался нелепым, а, наоборот, приобретал все больше сторонников. Психология постепенно выходила из орбиты философских наук и проникалась влиянием физиологии и медицины, которые, как представлялось, могли обеспечить ей статус строгой науки. Экспериментальная психология, основанная физиологом Вундтом и развиваемая далее его последователями, благодаря своим результатам добивалась все большего признания в научном мире. Одновременно развивались и другие школы, среди которых: функционализм, бихевиоризм, психоанализ, гештальтпсихология. (Последняя, кстати, испытала определенное влияние со стороны феноменологии.) Несмотря на значительные успехи экспериментального изучения психической жизни, о полной победе физиологической психологии и смежных с ней направлений говорить было рано. Брентано и Дильтей, концепции которых мы разбирали выше, были не одиноки в своих усилиях отстоять несводимость сознания к физиологическим процессам. Таким образом, ситуация в психологической сфере на момент зарождения феноменологической психологии характеризовалась довольно жестким противостоянием сторонников и противников «натуралистического подхода».

Уже в ЛИ Гуссерль твердо занял анитинатуралистическую позицию. Его критика психологизма наглядно свидетельствовала о невозможности сведения идеальных продуктов сознания к психофизическому субстрату. Начиная со статьи в «Логосе» (ФСН), основатель феноменологии переходит к открытой полемике с натурализмом, усматривая в нем серьезнейшую опасность не только для психологии и гуманитарного познания, но и для всей человеческой культуры. Всем формам последовательного натурализма, по Гуссерлю, присущи две основные черты: «с одной стороны, натурализирование сознания, а с другой — натурализирование идей, а с ними вместе и всех абсолютных идеалов и норм» [23, с.134]. Натурализация идей приводит приверженцев данной парадигмы к противоречивому релятивизму: положения их учений претендуют на ту самую общезначимость, которая упраздняется содержательными следствиями из этих положений. В гуссерлевской статье отмечается, что противоречия натурализма (равно как и историцизма) возникают вследствие неправомерной абсолютизации им своего подхода [там же, с.133].[5]

В Кризисе Гуссерль предпринял попытку проследить генезис новоевропейской философской и психологической мысли, чтобы понять смысл сложившейся к 1930-м гг. ситуации в этих областях.

Научная психология зародилась в XVII веке в атмосфере, проникнутой духом картезианского дуализма. Двойственность позиции Декарта стала родовой отметиной не только психологии, но и всей новоевропейской философии с ее неотступными психологистскими тенденциями. С одной стороны, Картезий, по выражению Гуссерля, «пробудил трансцендентальную мотивацию» в философствовании, стремление проникнуть к предельным основам внутреннего опыта путем его имманентного анализа. С другой стороны, ни Декарт, ни его преемники в Англии и Германии не смогли привести это устремление к последовательному и радикальному осуществлению вследствие натуралистических установок (мыслить психическое подобно природному) и отсутствия подлинных методов проникновения в собственную сферу психического, постоянно скатываясь к абстрактным и абсурдным конструкциям душевной жизни. Многие значимые для психологии открытия Локка, Беркли и Юма были существенно затемнены мраком метафизических предпосылок. Даже Кант, наиболее близко подошедший к подлинному раскрытию имманентного, по мнению Гуссерлю, не смог полностью преодолеть вековых уз старой метафизики и обрести верный метод трансцендентального исследования. Тем не менее уже в абсурдности берклиевских и юмовских конструкций было нечто, имеющее ценность для феноменологии: их скептицизм расшатал и подорвал веру в натуралистический «объективизм». 

Этот естественнонаучный «объективизм» движется в русле все той же картезианской логики, представляя собой вторую тенденцию ее дуализма. Успехи математизированной физики стяжали естествознанию славу образца точных наук, парадигмы всего научного познания. Конечно, психология не могла оставаться в стороне от новых идеалов научности и, подталкиваемая позитивизмом, стала ориентироваться на экспериментальное естествознание и применять его методы к изучению своей собственной предметности.

Суть «натуралистического заблуждения» психологов Гуссерль усматривает в предпосылке параллельности природной и психической реальностей. В §64 Кризиса отмечается: «Картезианский дуализм требует параллелизма mens и corpus и проведения подразумеваемой в нем натурализации психического бытия, следовательно, требует также параллелизма необходимой методики» [76, S.224]. С самого начала мир рассматривается «натуралистически» как мир с двумя стратами реальных фактов, регулируемых каузальными законами. Поскольку душам приписывается реальность в том же самом смысле, что и живым телам, реальными «придатками» которых они выступают, их познание руководствуется теми же принципами, что и исследование телесного, физического. Это принципиальное уравнивание тел и душ натуралистическим методом, очевидно, предполагает их более изначальное уравнивание в донаучном опыте. Тело и душа обозначают, таким образом, два реальных слоя этого опытного мира, реально и нераздельно связанные друг с другом как две части тела [ibid, S.219]. Конечно, соглашается Гуссерль, душа «есть» «в» мире. Но значит ли это, что она присутствует в мире тем же способом, как физическое тело, и что реальность людей с их живыми телами и душами могла бы иметь тот же или хотя бы подобный смысл, что и реальность простых физических тел? Даже если живое человеческое тело относится к физическим телам, оно, тем не менее, остается «живым» — «моим физическим телом», которое я «привожу в движение» и «оживляю», и посредством которого «господствую» в своем окружающем мире. Упуская все эти различия, упускают возможность схватывания «собственной сущности души как таковой», равно как и возможность подлинной науки о душе. Вместо этого, психология начинает с понятия души, которое и вовсе первично не формулируется, а проистекает из картезианского дуализма. 

Итак, фундаментальная ошибочность новоевропейской психологии состоит, по Гуссерлю, в уравнивании тела и души в смысле их реальности, что ведет к представлению о параллелизме «внешнего» и «внутреннего» опытов и к попытке исследовать душу тем же самым способом, что и природу: в объективном пространстве-времени и в природной каузальности. Предпосылка параллелизма реальностей, наук и методов открывает широкие просторы физикалистскому редукционизму, утверждающему единство сознания на основе единства организма (делая, по сути, психологию отраслью физиологии) и сводящему функции души к отражению внешней действительности, к реакции на внешние «стимулы» [см. Kockelmans, 86, p.77f]. Такого рода психология, согласно Гуссерлю, не задумывается о собственном смысле психического опыта и, следовательно, не может быть названа подлинной наукой о психическом, а все ее результаты имеют лишь косвенный характер [см. ФСН, 23, с.141, 145]. «От психологии ожидали той же объективности, что и от физики, и именно поэтому психология в собственном и полном смысле была совершенно невозможна; ибо объективность на манер естествознания явно абсурдна по отношению к душе, к субъективности — будь-то индивидуальная субъективность, отдельная личность и отдельная жизнь, или общественно-историческая субъективность, социальная субъективность в широчайшем смысле» [Кризис, 76, S.271].

На протяжении всей своей истории новоевропейская психология постоянно промахивалась мимо смысла собственного исследования, его задачи и методов; в итоге вся ее история является «историей кризисов», — заключает Гуссерль [76, S.207; 77, S.118; ср. 70, S.33]. Источником кризиса психологической науки философ считает кризис новоевропейского трансцендентализма, его неспособность выработать твердую почву для подлинного исследования души. В «Пражских докладах» 1935 г. прямо говорится, что кризис науки и всей европейской культуры в основе своей есть только кризис философии [77, S.138].

Отметим, что упреки Гуссерля в натурализации сознания и попытке его исследования естественнонаучными методами (предполагающими каузальные закономерности психических процессов в объективном пространстве и времени, — что уже само по себе нелепо) могут оказаться безадресными, поскольку совершенно не очевидно, что предметом экспериментальной психологии является сознание, или душа. С другой стороны, тот факт, что психическая жизнь в ее собственной сути должна быть предметом психологии, адресует гуссерлевскую критику всем «эпифеноменальным» исследованиям в этой области.



[1] Эти идеи претерпели затем ряд существенных изменений и уточнений, которые представлены в томе под названием «О классификации психических феноменов» (1911).

[2] Это ключевое определение — ‘die intentionale Inexistenz eines Gegenstandes’ — В.И.Молчанов передает как «интенциональное существование в нем предмета».

[3] Важно указать на разницу значений «реального» у Брентано и Гуссерля. Согласно позднему учению Брентано, мы всегда направлены на реальное, которое, впрочем, может быть и недействительным (напр., Пегас), реальной может быть и сущность. Нереальное — это то, что нельзя представить. В то же время Гуссерль проводит четкое различие между реальным и идеальным. Тому, что поздний Брентано называет «реальностью», в феноменологии Гуссерля чаще всего соответствует выражение «предметность».

[4] Далее в изложении взглядов Дильтея мы в значительной степени опираемся на результаты указанного исследования Н.С.Плотникова.

[5] Примечательно, что Гуссерль не пытался обратить то же возражение к развитой им феноменологии. Это сделал Хайдеггер, признавший приоритет феноменологии как возможности над любой состоявшейся феноменологией.

 
 
 

<<<<<  | оглавление>>>>>

Вы можете обсудить диссертацию на Форуме или отправить письмо автору

 



Copyright © 2001-2003 Иван Шкуратов
Последние изменения внесены 09 марта 2003 г.

Hosted by uCoz