© Д.Кралечкин, А.Ушаков, 2001

Разлад времени с самим собой, приостановка или самозапаздывание временного синтеза поначалу выглядит как простая негация или даже эмпирический промах структур времени - его введения и отсчета. Этот промах непонятен уже потому, что, казалось бы, тема времени как раз и вводится как призрак и привидение трансцендентальных структур, как их развенчание, осуществляющееся в форме "становления временным". Так, трансцендентальное конституирование смыслов оказывается неизбежно завязанным на время истории, которое представляется некоей "большей" экономикой, условием, которое не только вводит некоторые возможности, но и отменяет другие. Время оставляет некоторые смыслы и откладывает другие, представляясь их собственной размерностью, внутренней экономией. В этой экономии оно неизбежно определено делом, заботой - например, заботой не проспать, не прозевать само себя (покуда всякий агент времени, так же как и агент экономики, в пределе теоретического рассуждения может быть элиминирован). Причем это "само себя" и оставляет странное подозрение в, быть может, излишней деловитости времени, принимающей на себя задачи критического расщепления любых смысловых образований.

Делу - время, потехе - час. Время - это время дел не потому, что за его время свершаются дела, а потому, что дело - это его определение. Всё время уделено делу. Оно не может не быть деловым. Но тогда становится неясным: можно ли час потехи представить в качестве измерения времени? Делится ли время на дела, или все-таки на часы? Или, быть может, у них есть какой-то общий знаменатель? Каков размер времени? Если потехе отводится всего час, то значит ли это, что он всегда "меньше" всего времени?

Дело - как секретарь времени, демонстрация его деловитости - встает между временем и часом. Ведь время не слагается из своих часов, то есть час меньше времени не так, как метр - километра. В том, что потехе отведен всего один час, предполагается, будто сам этот час меньше времени как такового, то есть он не может противостоять деловому единству времени. Нельзя уделить потехе все время. Но если потеха - лишь один час времени, тогда стоит ли считать ее настолько веселой? Веселье это ограничено "своим" временем, то есть само время присваивает его, делает часом. Ведь смех этой ограниченной потехи - лишь упражнение времени, его "завод" или, самое большее, "перемена" между уроками. Смех может стать просто "моментом" в общем деле времени, то есть в его экономии - так же как отдых, расслабление, развлечение, приобретающие свое значение именно по отношению к рабочему времени. В таком случае смех становится обязательным - его нельзя упустить так же, как нельзя упустить время дела, провести его впустую. Смеяться приходится "время от времени" - так смеется подчиненный неудачным шуточкам шефа.

Делу - время: так мог сказать, к примеру, Хайдеггер, руководствуясь открытиями фундаментальной онтологии. Время не имеет ничего общего с часом не только потехи, но и вообще, поскольку оно - лишь деловой синтез, способ вообще иметь какие бы то ни было дела. Дела делят время, и лишь "затем" это деление делится на часы. То есть час каким-то образом всегда приходит позже - он постоянно опаздывает по отношению к онтологическому времени, он "всегда потом". Странным образом час откладывается на потом по отношению к самому времени, которое и есть возможность такого откладывания. Ведь время откладывает дела на потом, но не может отложить их насовсем, поскольку отложение, откладывание - это и есть структура его деловитости. Иначе говоря, время в своей экономии откладывает дела так же, как откладывают деньги: нет смысла откладывать их навсегда. Время - это то, что откладывает на время. По отношению к отложенному часу время априорно - оно всегда "до"; то есть оно стремится быть до того, что, казалось бы, только и дает возможность такого отсчета. Но нет - время как время дел структурирует своими априорными структурами любое "до" не как "до какого-то часа", а как "до какого-то дела". Так час становится не у дел. И если время - это и есть структура "внешнего", то час внешен для самой этой структуры.

Такой "отложенный" - из самого порядка времени - час обычно понимается как нечто "фундированное" фундаментальным деловым временем. То есть как просто "приспособление", аксессуар делового человека - продвинутой экзистенции, которая уже не может обойтись без часов. Деловое время лишь "потом" обрастает всякими техническими приставками, на место которых попадают часы, планеты и их движение. Оно стремится всегда вводить свой порядок заново - так зеваку толкают спешащие по своим делам прохожие. Сам способ расстановки на "первое" и "второе" в случае с "часом" выдается тем, что дело ведь именно во времени, а не в каком-то априори. Так что же происходит с изначально отложенным на потом "часом потехи"?

Час может быть отложенным со стороны времени и не стать "часом времени", его техникой, лишь в том случае, если это час потехи. Нет никакого другого часа. Структура времени такова, что любое отложение в ней уже задает "дело" отложенного, его дельность. То есть не просто дело откладывается, но само дело становится деловым только при своем отложении. Время не может "отложить на совсем" - любое отложение всегда временное именно потому, что оно временное, всякая экономия всегда возобновима и обратима. Время - это постоянство отложенных дел. И только час как час потехи откладывается навсегда. Судя по времени как экзистенции, никакая потеха невозможна уже потому, что она откладывает на потом само время, то есть пытается переиграть его собственную структуру ее же средствами. Такие неделовые действия совершенно непозволительны - они грозят нарушить не только дело времени, но и время как таковое, ведь чем же оно еще может стать, как не временем делового синтеза, синтеза самого дела? Час, ставший потехой, и онтологическое время находятся в вечном раздоре: время откладывает потеху навсегда и тем самым нарушает свою собственную организацию, покуда отложить - это и значит оказаться во времени, в котором нет никакого "всегда", а смех потехи откладывает дело как таковое, то есть его время. Движение времени в отношении смеха оказывается провалом собственной экономии, совершающимся внутри самой экономии - экономия времени начинает расходится с самим временем, обозначая место смеха. Если время экономит само себя, откладывая на потом, то смех откладывается так же, как лиса прячет про запас тушку, которую никогда уже не сможет найти. В "горизонте" времени смех оказывается таким необнаружимым "кладом" всякого откладывания. Но сам смех откладывает не так, как экономия, ведь он не может отнести самого себя на потом - сдержаться и рассмеяться позже. Играя со временем, смех не играет в ту же самую игру. Игра смеха и времени удивительна - два партнера играют в игру так, что сама игра возможна лишь потому, что она разная для них, то есть они не играют в одну игру (которая могла бы стать некоей высшей по онтологическому рангу игрой конъюнкции времени и смеха - игрой, к примеру, самого бытия), но именно поэтому-то она и может "состояться". Смех не может отложить время так, как время откладывает его - подтверждая и выдавая себя одним махом - ведь не в его привычках планировать и утверждать на будущее. Сопротивление смеха неактивно, скорее уж, он откладывает время не "на потом", а в сторону. Само время тогда становится лишь одной стороной смеха, оборачиваясь вблизи него в какое-то неизвестное пространство, подобное округе выбывшего из экономии клада, то есть клада без карты и примет.

Техника времени ведет к потехе, которая смеется над самим временем. Время может выдерживать свою собственную задачу временного синтеза только тогда, когда этот синтез производит деловое откладывание, и именно в силу этой продуктивности синтеза смех должен быть отложен навсегда, так что структура времени уже не может быть связана синтезом - "всегда" помечает его радикальное расстройство, рассогласование. Но, говоря о "времени дела", нельзя понимать его как просто одно из определений времени или как одну из его теорий. Иначе можно было бы легко представить ситуацию, в которой смех обретает свое собственное время - неделовое время. Отказаться от связки дела и времени не так просто, покуда она задает не просто "временность" некоего сущего, а саму структуру времени, то есть не конъюнкцию времени и чего-то еще, а сам временной синтез. Этот последний определяет онтологию как онтологию времени, поскольку время - это и есть бытие. Но разве смех не относится всегда к чему-то смешному? Иначе говоря, разве можно рассмеяться не вовремя? Если временные синтезы образуют фигуры априорного задания сущего, то смех мог бы напоминать некую категорию, то есть он всегда должен был бы выполняться посредством собственной схемы, имеющей необходимо временной характер. Именно время должно было бы показывать смешное, осуществлять его связку со смехом, ведь иных способов показа не существует. Но здесь-то и выходит наружу вся игра смеха. Смех не может быть просто "категорией" именно потому, что его возможная схема разыгрывает все остальные, то есть лишает их права на категориальность. Чем могла бы быть такая схема? Какая темпоральная конфигурация соответствует "смешному"? Как время могло бы указывать момент, когда нужно смеяться? Понятно, что такая схема смеха, не имея возможности среди горизонта дела представить смех, была бы вынуждена рисовать методом "откладывания навсегда", то есть делать свой собственный онтологический облик абсолютно невидимым для времени. В таком случае продуктивная живопись времени перестает быть наглядной в том смысле, что она уже ничего не подает для "созерцания", то есть не может служить для подачи и определения какого бы то ни было сущего. Поэтому-то и смех не имеет своего "предмета", вернее сказать, смешное - это не его предмет. Смех оказывается за горизонтом, остающимся всегда горизонтом видимого. И если само время является формой открытости, открытым как таковым, то смех открывает саму эту открытость, выдает деловое время часу потехе.

Открытое смехом необходимым образом более открыто чем само время, поскольку смех - это и есть "гипербола" времени, его преувеличение, разыгрывающее его структуру. И именно поэтому оно не может быть "подано" и воспринято, то есть не может относиться к порядку знания, оставаясь при этом более близким к исходному принципу познания, чем даже он сам. В этом случае смех задает свою собственную формулу для любого принципа как "начала" следующим образом: как ему оказаться не вдали от себя, а ближе самого себя? В таком приближении начало не расходится с собой, а, скорее, спрессовывается, приближается к себе на опасное расстояние, на котором оно уже не может ничем управлять. Ведь когда речь шла о том, что время откладывает смех навсегда, нарушая тем самым свою структуру, то такое откладывание не могло быть неким произвольным вытеснением. Это откладывание должно по необходимости быть законом времени, если только оно по-прежнему претендует на то, чтобы быть временным онтологическим синтезом. Иначе говоря, смех - это истина времени, закон его работы, приостанавливающий саму работу, так что в смехе время ближе всего к самому себе и именно поэтому оно уже не может ничего "предложить", выдать в качестве "временного". Простой час был лишь "эмпирически" внешним по отношению к фундаментальной внешности времени. Иное дело час смеха - его внешность оказывается неустранимой, то есть не фундируемой самим временем, ведь смех сам становится таким неустранимым фундаментом или, скорее, тем песком, который обнаружился на месте фундамента дома бытия - времени.

Я не умею смеяться

То, что внешность смеха для внешности времени не может быть простым "расширением" горизонта - будь он горизонтом созерцания, смысла или экономии - подтверждается в игре смеха как закона времени с "Я".

Я - это просто момент самости в необходимой самоаффектации времени: время всегда затрагивается только тем, что оно же и производит. Чистое самоаффицирование времени экзистенциально выполняется в так называемом "набрасывании": онтологические корреляты сущего воспринимаются временем и им же и производятся, то есть бытие сущего становится планомерной темпоральной фикцией - бесконечным воздействием на самого себя. Иначе говоря, время - условие того, чтобы что-то могло быть автономным, просто своим, например, "своим я". Смех же возникает вопреки своему я, поскольку он никогда не может быть запланирован. Если смех откладывается временем насовсем, то это отложенное уже не может вернуться обратно, стать фигурой самоаффектации. Смех никогда нельзя ожидать - и не потому, что он просто случайность в планомерном набрасывании, а потому, что он противостоит структуре планирования. То есть время как самоаффектация не может сотворить ничего смешного, эмпирическим подтверждением чему является тот факт, что очень сложно рассмешить самого себя.

Если время - это всегда самокасание, то в смехе "я" оказывается неприкасаемым - смеху с ним делать нечего. И дело вовсе не в том, что для смеха нужен другой, ведь речь не о "я" как "я", а о времени как том, что делает возможным структуру и я, и другого (так, отсрочка дела может быть понята именно как появление другого, поэтому само время становится онтологической конфигурацией некоего совместного со-бытия, невозможностью сделать все дела здесь и сейчас). Если "я" всегда располагается в настоящем, то вся критика метафизики настоящего и собственного обычно идет по пути описания его зависимости от того, что никогда не может стать настоящим, например, от истории. Так, деконструкция - это лишь обнаружение в настоящем следов того прошлого, которое никогда не было настоящим, то есть обнаружение самой структуры временного синтеза, в котором синтез прошлого подразумевается изначально - до всякого настоящего. Тем самым "Я" лишается своих прав на настоящее путем выписывания в более обширную структуру, экономию, которая только и может его определить. Другое дело - смех. Он не восстанавливает структуру времени, а, откладывая навсегда, устанавливает время "сейчас" (сей час, час потехи) как процедуру такого откладывания, которая уже не может послужить началом для нового синтеза. Сейчас - это никогда или навсегда. "Сейчас" - это не столько время без "я", сколько сам смех времени, сама его формула или, скорее, "схема", о которой речь шла выше, притязающая на то, чтобы стать "временем смеха". Но будет ли это время смеха называться временем - не просто дело вкуса. Смех как откладывание навсегда проводит само время и упускает его, делает настоящее предельно пустым, лишая его вечного обитателя - "я". "Я" как квартирант настоящего изгоняется вместе со смехотворным рассогласованием временного синтеза, поскольку в "сейчас" отложенное уже не в состоянии задержаться в настоящем в форме своего следа.

Фальшивое время

В своей онтологической интерпретации время направлено на то, чтобы служить некоей предельной экономией самих функций, то есть принципом их организации. При этом оно, являясь их общей структурой или даже законом структуры, не может быть отождествлено с одной из функцией, например, с одним из дел или с одной из форм деловитости. По сути, время представляется в качестве предела трансцендентальной экономии как таковой - оно является единственным условием осуществления онтологического связывания, которое тотализует все формы сущего. Но это связывание не может быть каким угодно, то есть время - это не просто форма связи, а форма деловой связи, то есть такого способа связывания, который уже прошел проверку на свою онтологическую пригодность. Дело - чистая тавтология онтологического связывания, предельная форма его задания, выражающая столь же предельную и пустую экономию времени. Можно заметить, что время относится к тем или иным формам функционального задания так же, как категорический императив к законам, - оно представляет собой лишь способ выборки функциональных связей, не предлагая ни одной из них в качестве господствующей. В этом смысле время оказывается самой формой открытости (онтологическое время не соотносится со внешним, а само задает возможность внешнего) того, что открыто через функцию мира, то есть оно становится самим миром или его бытием, - все эти тезисы в эксплицитном виде можно встретить в фундаментальной онтологии. Вмешательство смеха в такую схематику (то есть в саму возможность образования каких бы то ни было схематик) выглядит как некая натяжка, как что-то внешнее.

Но смех времени, как уже было показано, не является неким "смехом над временем", то есть смех оказывается на месте смеха по чисто логическим причинам, то есть в соответствии с предельно логикой самого времени. Время представляется в качестве предела трансцендентального обобщения, который уже не может быть ни обойден, ни фальсифицирован. Если время - это истина истины, то она не может быть фальшивой. Другими словами, осуществляя свой онтологический синтез, время не может сфальшивить, спеть не в ноту. Единственная возможность для времени стать "фальшивым" временем - это приблизиться к своему собственному закону - смеху, который всегда скрывается за самим фундаментальным определением.

Смех является законом не так, как некий описательный закон, то есть он не имманентен самой структуре времени, он не является принципом ее структуры. Смех показывает лишь тот пункт, в котором, собственно, и осуществляется трансцендентальное структурирование времени, то есть пункт откладывания любого неделового синтеза. Такое откладывание эквивалентно пустому требованию категорического императива, стремящегося выделить некоторое множество трансцендентальных законов. Откладывая смех навсегда, время нарушает свою собственную экономию в необходимом акте ее построения, задания, ведь онтологическим синтезом может быть только то, что отвлекается от произвольного связывания, смехотворных соединений. Давно было замечено, что смех связан с некими необычными синтезами или столкновениями гетерогенных дискурсов. Но до сих пор этот факт попадал в поле лишь литературного или эстетического рассмотрения, не затрагивая самой логики отношений времени и смеха. Смешное - это не то, что просто сталкивает разные моменты дискурса (такое столкновение, к примеру, может произвести и "удовольствие"), а то, что выбывает из тавтологического принципа онтологического синтеза, гласящего, что этот синтез должен быть синтезом "всерьез", деловым синтезом, то есть просто синтезом, который осуществляет себя не просто так, а в качестве некоего основания для любого произвольного сущего. Смех не может быть объяснен феноменологически, то есть через смешное, он вообще лишен контекста объяснения - хотя бы потому, что такое объяснение никак не может соотнести себя с собственным временным действием смеха - а-экономным вторжением в экономию времени, при каковом вторжении она только и может установиться. Вообще, термин "смех" становится необходимым именно при рассмотрении онтологической логики экономии времени, а не в силу того аргумента, то "осмеять можно все что угодно". Смех может быть определен только как возможность не-деловогого синтеза, то есть а-социации - именно она-то и опознается (пусть и в усеченном варианте) в "столкновении" дискурсов или цитат. Этот смех - (а)логический смех - не является смехом "над", смехом негативности, он оказывается просто невозможностью предельного выдерживания трансцендентальной логикой времени своего собственного веса, весомости собственных дел.

А-социация выступает в виде смеха как собственный размер времени - ведь время организуется в одновременном акте "откладывания" дела и откладывания смеха, вечного откладывания, причем второй жест оказывается ведущим для первого, хотя первый о нем даже не подозревает. Отправная точка в исследовании времени была его часом - первичным делением времени. Любое деление времени как будто отсрочено в самом времени, оно приходит после. Смех же появляется как то "после", что никогда не приходит, что всегда завтра. В смехе час времени становится настоящим временным "размером", то есть размер времени (так же, как и любой экономии) организует время путем его уклонения от работы а-социации или путем ее ограничения, свертывания, иначе говоря, сама возможность предельно обобщенной трансцендентальной экономии (которой и оказывается время) завязана на не-трансцендентальное (но и не эмпирическое) действие не деловой (по отношению к тому или иному принципу экономизации) а-социации, вариантом которой и оказался в данном случае смех. И если время, всегда предполагая структуру настоящего, не может стать "ненастоящим" (как это может, к примеру, сделать какой-нибудь онтический элемент, зависящий от своего образца, своей формы), то в смехе или в своем размере оно все-таки становится таким "фальшивым" временем, нестоящим и ненастоящим, поскольку смех обозначает лишь тот "временной" лаг (люфт), в котором время может сфальшивить, упустить свое дело онтологического синтеза и произвести на свет что-то, что окажется непригодным для его экономии.

Вы можете обсудить книгу на Форуме или отправить письмо авторам

Copyright © 2001 Иван Шкуратов
Последние изменения внесены 11 февраля 2002 г.